Горилла (рассказ)
В голодном 1947-м году я, молодой-красивый специалист с новеньким дипломом, был направлен на юг средней Сибири, в Саянскую ГРП (геолого-разведочную партию) прорабом бурения. Работали там на американских буровых станках с конным приводом «Эмпайр» — да-да, было во времена оны на свете и такое чудо.
И вот, ближайшей весной, по направлению Красноярского отдела кадров к нам прибыл недавно освободившийся из заключения богатырского сложения мужик на вид лет тридцати пяти, Тиськин Гаврила Евдокимович. Знакомясь с будущими своими сотоварищами по работе, он подавал каждому свою лапищу величиной с семейную сковороду и представлялся: «Горилла».
Знакомство[править]
Все, прямо скажем, слегка подохерели, растерялись, стали переглядываться друг с другом… Мужик же Горилла между тем не спеша объяснил: «Называйте меня и величайте токмо Гориллой! Горжуся я энтим прозвищем, потому как оченно уважаю силу!»
Мы, рискуя, вкладывали каждый свою ладонь в его лапищу, а он, не решаясь сжимать, только чуть задерживал наши руки, разглядывая их уж очень пристально, как через микроскоп.
Пока Горилла, словно знатный хиромант, разглядывал наши «клешни», мы, в свою очередь, разглядывали со всех сторон его мощное, распирающее изнутри гигантскую телогрейку тело и никак не могли определить: кто же он на самом деле? То ли человек-горилла, то ли наоборот?! Но, надо признаться, что своё прозвище Горилла оправдывал на двести процентов! Это можно было говорить с уверенностью. Если бы его в Африке увидели дикие гориллы, то самые матёрые из них сразу подохли бы от страха и зависти! А наш старший буровик с радостью заметил: «Теперь, если в его бригаде ненароком запьют, новичок смогёт и один справиться за четырёх бурильщиков!»
Свои нехитрые, но требующие от рабочих большой физической силы обязанности Горилла освоил без всякого напряга. Мы же, между делом, старались узнать о нём как можно больше. Ростом мужик вымахал в три, а в плечах — в полтора с лишним аршина. Весом (натощак!) — восемнадцать с лишним пудов. К тому же имел он загребущие ручищи с короткими толстыми неразгибающимися нарастопырку пальцами с ногтищами размером в металлический сталинский рубль. Ногтем своего большого пальца он без ножа легко мог зарезать и разделать барана. Ноги были коротковатые, кривоватые и пружинистые: Горилла легко закидывал себя на платформу метровой высоты без трапа. Обут он был в сибирские сапоги-бродни, сшитые из бычьей кожи, «пятидесятого с гаком» размера. Голову величиной с двухведёрный чугун охватывал повязанный по-пиратски кусок чёрного сатина. Шея — совсем короткая и гораздо толще, чем башка Гориллы. Лицо, курносый носище и лоб — медные от солнца, лютых морозов и ветров, жестоко расклёванные рябинами перенесённой когда-то «чёрной оспы». Правый глаз, так же, очевидно, пострадавший от оспы, был покрыт сплошным бельмом. Левый, видимо от перенапряжения, стал вдвое больше, поскольку ему приходиться смотреть на этот мир сразу за двоих… Волосы на новичке не росли разве что на глазах и на языке. Живот, к нашему великому удивлению, всегда был подтянут, даже если Горилла за раз съедал ведро картошки или затирухи из комбикорма. И был он всеядный, как дикий кабан. Объяснял это просто: «Мне абы брюхо набить, а чем — неважно!»
Когда в жаркую погоду Горилла раздевался до пояса, мы не могли наглядеться, как играют его бугристые мускулы, которые между собой были будто переплетены широкими и толстыми резиновыми ремнями кровеносных сосудов...
Рассказ Гориллы[править]
Как выяснилось позже, матушка-природа не особо обделила его и умом. Он, в отличие от нас, мыслил нестандартно и по-своему перефразировал многие известные народные пословицы. К примеру, один из буровиков, не желающий работать в выходной день ради выполнения месячного плана заявил: «Работа дураков любит!» Нашлись и те, кто поддержал своего товарища. Горилла же спокойно заявил: «Нет, паря, не так! Наоборот — работа не любит дураков! Выйдешь ты, к примеру, бухой на вахту — и всё. Или взрыв какой устроишь, или поломку». Все замолчали, задумались… и на следующий день ударно отработали выходной.
На часто возникающий среди нас вопрос, есть ли Бог, Горилла мрачнел, опускал голову и отвечал: «Иех, мужики, други вы мои! Я реву-плачу, как малец, оттаво што Бога нетути! Вот поэтому его и придумали попы́ в Библии!»
Позже Тиськин рассказал нам, за что был осуждён.
— Каюсь и ишшо раз каюсь! Судили меня за то, што я ненароком заломал родному дядьке рёбра и хребет на радостях при встрече… Не до смерти, а так… Мотал я свой срок с «зачётом» день за три. Ну а как ино — пока другие с грехом пополам одну лесину пилили, я три, а то и четыре валил! За год работы на лесоповале от недоедания съел свой вес наполовину. Отсидел, знамо, домой поехал. Таким дохлым родным на глаза стыдно было являться. Чуть не падал я с голодухи, бредя по улице райцентра. Ночь, темь хоть глаз коли… И вдруг учуял запах варёной картошки и навоза. По нюху пришёл в большую конюшню со свинарником. Припал к корыту и наелся тем, что ели свиньи. Дело было поздней осенью. Забрамшись опосля на сеновал, зарылся в сено и уснул. Сколь проспал — не понял, спустился вечером и опять наелся. Так кормился с неделю, покуда не разоблачил меня завхоз. Как увидал меня, так и свалился будто тряпка. Я подхватил и в больницу снёс. Покуль ево отхаживали, я смирно сидел и ждал: чё будет? Все собрались вокруг меня и руками разводить начали. До тех пор разводили, пока главный дохтур не распорядился: «Энтого фенамента поселить в одиночную палату для обследования!» Обмыли меня, значить, переодели и в чистую постелю положили. Всем было интересно посмотреть на меня. Врачей вокруг вилось — видимо-невидимо, кто с трубочкой, кто с молоточком, а кто с банкой — куды велят напрудить, а куды насрать. Кормили вкусно, давали добавку, а я всё равно не наедался. Потому мене из кухни, где варили картошку и комбикорм для свиней и лошадей, приносили в ведре хорошую добавку. Через неделю взвыл я от безделья и Христом-Богом попросил у того дохтура каку-нибудь работу. Он лично с тем завхозом гуторил, штоб в свинарнике можно было мне мешки ворочать, дрова рубить да навоз чистить. Так и перезимовал я тама.
К весне набрался сил. Все сучковатые чурбаны колуном раскрошил, от которых бегали местные шабашники-алкаши несмотря на вознаграждение медицинским спиртом, ага… Дóма сродственники и деревенские не поверили, што был я на лесоповале и остался после него не токмо живым, но и справным! Все дивились: «Не в санаториях али на курортах, случаем, срок отбывал-то?» Так што благодарен я тому главному дохтуру по самое некуда!
Иногда Тиськин ради потехи демонстрировал свою богатырскую силушку. Выпряжет из водилины пару наших лошадей-тепловозов, откормленных чуть не до размера танка-тридцатьчетвёрки, и сам впряжётся. Крутил станок без передышки до обсадки вглубь на положенную норму — четверть метра. Причём нисколько не потел. Только всё лошадей жалел: «Чижоловато, однако, достаётся лошадушкам!» Или сгонит с платформы троих спаренщиков и сам один высоко поднимает шестипудовую «бабу», бьёт ею по «ударной шляпе» на обсадной трубе. Без передышки, до нужной глубины. Сам же один, при помощи штанги с «ложкой» на конце, достанет пробу грунта…
Детство, отрочество, юность[править]
Со временем, в вечерних разговорах перед сном, нам открывались всё новые элементы биографии Гориллы. Когда тот был в духе, то мог часами вспоминать о своих давних забавах и проделках, давясь от хрюкающего хохота в особо смешных — как ему казалось — местах. Мы слушали самые невероятные истории… Впрочем, то, что Тиськин органически не переваривал любую ложь, всем давно было известно, поэтому оснований не верить ему у нас не было никаких.
Будучи мальцом, он шутя, бывало, сорвёт с какого-нибудь мужика шапку и в один миг подсунет её под угол трёх нижних венцов ближайшего сруба. Уточнение для тех, кто не понял — для выполнения данной операции требовалось хотя бы на краткий миг приподнять вверх все венцы дома выше третьего (вместе с крышей), сунуть под них ту шапку и уронить приподнятое на своё место. Пострадавший, всласть наматерившись и нагрозившись кулаком вслед удирающему веселящемуся Гаврилке Тиськину, брёл к его родителю Евдокиму Ефремычу с «четвертью» самогонки, чтобы тот уговорил своего «зимогора» достать шапку (в деревне Талменка, где родился и вырос герой нашего рассказа, жители с незапамятных времён всем своим мальчишкам по какой-то затерявшейся в лабиринтах истории причине давали прозвище «зимогор». Зимогорами, кстати, в этих краях называли и политических каторжан за их бунтарства против царского «прижима»).
К слову, ни отец, ни мать, ни многочисленная родня Гаврилки особыми статями никогда не отличались. Вспоминали, правда, какого-то прадеда, который-де однажды усмирил громадного племенного быка, ухватив его за задние копыта и оттащив от уже прощавшегося с жизнью тамошнего пастуха, но оный прадед до рождения Гаврилки не дожил, поэтому ни подтвердить, ни опровергнуть эту историю по уважительной причине не мог. Пастух же, нахватавшийся острых ощущений на всю оставшуюся жизнь, съехал из деревни в ближайший город, где следы его благополучно и затерялись.
Подрастая, зимогор Гаврилка стал серьёзной угрозой во взаимных местечковых разборках сначала для парней-неженатиков, а потом — и для всех мужиков. Его возросшее самолюбие буквально требовало, чтобы кто-то уже придумал юному Тиськину какое-либо более солидное прозвище. Однако ни у кого из местных мудрецов по непонятной причине не хватило на это ума. Но вот однажды во время какого-то престольного праздника талменский народушко, как обычно обожравшийся крепко настоянной на злом самосаде брагой, затеял разудалую кулачную игру… и малость переборщил. Гаврилка, услышав ужасный бабий рёв, ринулся в гущу событий и увидел, что кое-кто из мужиков под градом страшных ударов уже почти отдаёт Богу душу. Тогда Тиськин схватил самого здорового озверелого мужика за обе ноги и, размахивая им, как дубиной, стал валить всех подряд драчунов на землю! Мало кому посчастливилось спастись бегством, кое-кого уволокли бабы… А местный учитель, с интересом наблюдавший за побоищем со стороны, от восторга крикнул во весь свой лужёный голос: «Миряне! Да это же не Гаврилка, а горилла!» Юный Тиськин, прямо скажем, был немало озадачен. Горилла… Что же это за слово такое мудрёное? Небось, по науке чего-то значит, вот только чего? Али он зверь лютый? Али, наоборот, не дай Бог, козявка какая? Ну уж нет! Ведь когда Гаврилка идёт по улице, то даже самые отчаянные собаки-волкодавы-медвежатники по какому-то таинственному собачьему сигналу прячутся кто куда. Учёные, кабысдохи! Да что собаки! Было дело, однажды общественный племенной бык, сорвавшийся с цепи, готов был уже разнести половину села вдребезги напополам! Но тут на его пути оказался Гаврилка, втайне давно лелеющий в душе повторить, а то и преумножить подвиг своего далёкого родича прадеда. Однако хитрозадый бык нагло сорвал все честолюбивые мечты нашего героя — узрев Гаврилку, моментально замер, опустил лобастую голову и покорился, как телёнок. Раздосадованный таким подлым коварством Тиськин лишь отвесил оппоненту лёгонького подзатыльника, от которого быка повело, подкосило ноги и без малого едва не уронило на землю…
Промучившись с неразрешимой дилеммой до наступления вечера, Гаврилка решил всё же раз навсегда сбросить с плеч мучивший его вопрос и сбегать к самому учителю, дабы наконец узнать, что же такое горилла.
Он робко поднялся на крыльцо учительского дома, сорвал с головы кепку и ломающимся юношеским баском нерешительно произнёс: «Есть ли кто в доме, дык здравствуйте!» Вышел сам учитель, просиял лицом и пригласил: «Милости прошу! Аккурат к самому ужину поспел, добрый молодец! Проходи к столу, чайком угостись!» Гаврилка не посмел возражать учёному человеку и стеснительно прошёл в горницу. Уселись, почаёвничали. «Ну, чем могу служить? Спрашивай, не стесняйся!» Помялся Гаврилка: «Дык я к вам, штоб узнать, кето такое горилла? Зверь ли лютый, аль, не дай Бог, козявка какая-нибудь?» «Зверь, зверь! Да какой! Самый сильный средь всех приматов на всей Земле! И шибко смахивающий на человека! Вот я сейчас покажу тебе его на картинке…»
Услышав «самый сильный на всей Земле», увидев на книжной картинке громадную африканскую обезьяну и чуть ли не узнав в ней самого себя, Гаврилка возликовал всей душой! От радости, даже не попрощавшись, поклонился до земли учителю, выбежал на улицу, и счастливее его в тот вечер никого на всём белом свете не было! Так зимогор Гаврилка заслуженно получил грозное прозвище — Горилла. Для него это было то же самое, что, скажем, для ефрейтора получить за заслуги звание маршала! С тех пор Тиськин не позволял никому из своих деревенских называть себя настоящим именем. Только Гориллой! Ребятня, бабы и беззубое старичьё подхватили это прозвище и разнесли его разноголосицей по всей деревне…
Трактор… и судьба[править]
Как-то перед первым мая в Талменку из райцентра своим ходом прибыл «железный конь», сроду до тех пор никем не виданный и неслыханный: колёсный «американец» — трактор «Фордзон». За рулём сидел щеголеватый тракторист, очень важный, одетый по-городскому: новый с иголочки синий комбинезон, белая рубашка, да ещё с коричневым галстуком… На голове кожаная фуражка, сверкающие никелем и стёклами очки. На руках пижона были кожаные перчатки с крагами до самых локтей. Обут он был в сияющие хромовые сапоги. Следом за трактором на нескольких тарантасах примчались все районные начальники. Деревня, стар и мал, сбежалась, как на пожар, посмотреть на это железное чудо. А тракторист, не переставая, демонстрировал всем желающим свой трактор, кружась по площади возле конторы. Взрослые толпились подальше от чуда, а малолетние зимогоры воробьиной стаей нарезáли круги вслед за трактором. Провокаторши девки, прячась за спины матерей, звонко восхищались трактористом, чем вызывали лютую злобу у парней…
Горилла деловито занял позицию в первом ряду, и тоже, не моргая, пялился единственным глазом на диковинку (второй угас ещё в детстве, после внезапной хвори в виде оспы). И тут кто-то из мужиков додумался крикнуть: «Во! Сила!» Не выдержал юный Тиськин «позора мелочных обид», подбежал к трактору спереди и, изловчившись, упёрся в него руками. «Чудо-конь» внезапно заглох и остановился — под дикий ликующий рёв присутствующих да под горделивое торжество Гориллы. Звуковая волна, изданная селянами, была такой силы, что даже все присутствующие на церемонии собаки рявкнули на разные голоса. Уязвлённый нежданным позором, тракторист прытко соскочил с сиденья с кривой железякой в руке наперевес, в секунду завёл ею трактор и, дав полный газ, включил первую передачу. Взмахом руки он пригласил Гориллу вновь присоединиться к торжеству — дескать, давай, попробуй ещё раз остановить трактор! Тиськину новый повод к веселью был не особо-то и нужен: он уверенно встал на пути стального коня и снова таким же манером уверенно его остановил. Трактор мгновенно заглох, пыхнув на прощанье густым чёрным дымом, словно испустив всю свою душу. На этот раз народ расхохотался так, что в некоторых домах и даже в сельсовете за малым не полопались в окнах стёкла: «Горилла мериканца заломал! Ха-ха-ха!» После этого случая на всех деревенских напал какой-то безостановочный смех, от которого не могли избавиться кто недели две, а кто и больше! Народ даже измучился от этого: ни пожрать ладом, ни поспать. Вспомнит кто-нибудь за обеденным столом про историю с трактором — так вся еда изо рта прыскается на стол или обратно в чашку! А то и на морду кому-нибудь рядом сидящему… Местами данное явление продолжалось почитай что месяц, пока постепенно не забылось.
В летнюю жаркую погоду Горилла развлекал деревенских зимогоров так: нажрётся гороховой каши, выйдет из дома, спустит штаны да и ляжет животом на дорогу посреди улицы. Друзья-зимогоры быстро засыпáли его задницу толстенным слоем дорожной пыли. И тогда Горилла мощно выпускал из себя газы, взметая ту пыль ажно выше крыши! Зимогоры и собравшийся вокруг народ надрывали животы от хохота так, что теряли трудоспособность минимум до конца дня…
Достигнув возраста жениха, юный Тиськин всерьёз начал было засматриваться на одну из соседских девушек… но тут чёрт нанёс из города в гости родного дядьку Гориллы, с которым у нашего героя были замечательнейшие отношения. Ну а дальше вы в курсе — радостная встреча того дядьки и Гориллы на улице, крепкие объятия… Дядька отделался переломами шести рёбер и смещением позвонков, а вот Гавриле Тиськину повезло меньше — местный участковый уполномоченный, затаивший на него злобу за постоянные баловство и беспокойство, сразу же «сшил дело» о злостном нанесении тяжких телесных повреждений — несмотря на слёзные уговоры всей родни Гаврилы Тиськина во главе с тем же пострадавшим дядькой закончить всё полюбовно… Три года тюрьмы (вылившиеся в итоге в один за громадную работоспособность), несостоявшееся семейное счастье, поражение в правах… Философски настроенный Горилла принял судьбу такой, какая она есть — бабами, будучи пожизненным однолюбом, больше не интересовался (ибо вышеупомянутая соседская девушка уже стала счастливой женой одного из дружков Гориллы), мотался по городам и весям, постоянно вербовался на «стройки века»… Такая вот судьба.
Заключение[править]
Возможно, вы ожидаете некоего эффектного финала — как, например, Горилла спас всю нашу бригаду от огромного пожара, героически пожертвовав своей жизнью… Или, скажем, закрыл всех нас своим могучим телом, подставив себя под пули озверевших уголовников, бежавших из неподалёку расположенного местного филиала ГУЛАГа… Кинá не будет. Всё было намного прозаичнее — ударно проработавший около семи лет в нашей бригаде Гаврила Евдокимович Тиськин вдруг заскучал, спешно собрал свою немногочисленную рухлядь в ветхий чемоданчик и, никому ничего не объяснив, ранним сентябрьским утром тихо покинул место работы, пешком направившись к ближайшей автомобильной дороге… Впоследствие до нас долетели скудные сведения о том, что он, оформив своё увольнение в Красноярске, устроился десятником на очередную, начавшуюся в соседней области, «стройку века» — Братскую ГЭС…
Такие вот люди, такие вот времена были в дни моей молодости. Сравните с сегодняшними.