SCP-5462
SCP-5462, также Страдание есть состояние каждой души, отягощенной смертностью — объект вселенной Фонда SCP. Он связан с Алагаддой и Чёрным Лордом и включает в себя темы старости, страдания, смерти и возрождения.
Описание[править]
SCP-5462-A — дневник испанского художника Франсиско Гойи, в котором подробно описывается аномальное событие, приведшее к созданию 15 масляных картин, написанных между 1819 и 1822 годами. Эти полотна обычно называют «Чёрными картинами» из-за их эмоционально тревожного наполнения, тематики и использования в них темных цветов.
«Сатурн, пожирающий своего сына»- самая известная из «Чёрных картин» Гойи.
Картины были написаны на стенах виллы художника в загородном поместье на окраине Мадрида, получившем название Кинта дель Сордо (Quinta del Sordo — «Дом Глухого»)[1]. В то время как все из 14 картин в Музее Прадо в Мадриде были подтверждены как неанономальные, в дневнике описывается 15-я, неподтвержденная картина[2], обозначенная SCP-5462-B, которая была отмечена как обладающая некими значительными аномальными свойствами, которые не указываются. Однако, если судить по дневнику Гойи, SCP-5462-B — это работающий портал в Алагадду.
Статус SCP-5462-B неизвестен.
В 2004 году Фонд получил в свое распоряжение дневник Гойи, в котором подробно описывалась серия событий, произошедших в Кинта-дель-Сордо. Дневник, первоначально оцененный в 1 000 000 евро, был продан на аукционе «Маршалл, Картер и Дарк» как воспоминание о «Соприкосновении художника с аномальным». Внимание привлекли несколько поступивших предложений высоких цен от неизвестных членов аудитории, что привело к тому, что дневник приобрели внедрённые лица Фонда за сумму в 3 000 000 €.
Выдержки из SCP-5462-A:
«Запись 1:
Мне снилось, что я был молод. Я был на пути в Рим. Шестьдесят лет между тем и нынешним временами растаяли, как ночной кошмар, и все, что осталось, — это солнечное небо и радостный смех. Дорога позади нас и перед нами тянулась бесконечно, превращаясь в неясную тропу блаженства.
А потом я проснулся. Проснулся в этом дряхлом, стареющем теле, в коем мой слух исчез, а зрение расплывается в неясный хаос, простирающийся едва ли на лигу. Если бы мое молодое „я“, жившее каких-то пятьдесят лет назад, взглянуло на меня сейчас, этот человек бы назвал меня трупом. Даже сейчас я устал писать, а солнце едва опустилось за горизонт. Завтра наступит новый день. Возможно, я снова возьмусь за свои кисти. По крайней мере, я могу найти в них хоть какое-то утешение.»
«Запись 2:
Я пишу нижеследующую запись в своей постели, в которой был изолирован ввиду простуды после серии неудачных событий. Сегодня я снова попытался рисовать.
Леокадия[3] подумала, что это поднимет мне настроение, и помогла мне купить холст и принадлежности, а также установить за городом кресло с хорошей подушкой. В моем сознании отчетливо возник образ холмов и восходящего солнца. И все же каждый раз, когда я брал в руки кисть, каждый раз, когда я намеревался превратить эфемерное в долговечный образ, оно вырывалось у меня из головы и исчезало, оставляя меня, будто простака, пялиться на чистый холст. Я пытался нарисовать и восходящее солнце, и полуденное солнце, и заходящее солнце снова и снова, пока не обнаружил себя сидящим в темноте, пытаясь нарисовать восходящую луну. Я даже не заметил, как дождь прекратился, пока Леокадия не прибежала в бешенстве, чтобы поторопить меня войти.
Возможно, я не смогу рисовать, пока полностью не поправлюсь, но, по крайней мере, я все еще могу сделать несколько набросков, чтобы скоротать время. Надеюсь, эта простуда скоро закончится.»
"Запись 3:
Будь проклята простуда. Не впервые я заболеваю ей, и даже не первый раз после наступления моей глухоты, но что-то в этом случае болезни отличается. Просто оставаться в сознании достаточно долго, чтобы написать эти слова, кажется титанической борьбой.
Мой разум окружает некая особая странность. Пока я остаюсь сидеть в постели в свете послеполуденного солнца, мой разум чувствует себя далеко от пишущих эти слова рук. У меня такое чувство, будто стены этой маленькой спальни рассыпались в прах, и я стою на какой-то огромной равнине. Я не перенесся в некоторую причудливую иллюзию как некоторый локус, но сейчас я вижу только существовавшее всегда: эти равнины и таящиеся в их тенях безымянные вещи, которые присутствовали на протяжении всего прошлого человечества, отделённые от него лишь тончайшей завесой. Сегодня завеса была снята с моей души, и я могу видеть дальше, чем когда-либо мог любой человек.
В конце концов, вещей на небесах и на Земле больше, чем может представить наша философия. Но что насчет тех мест за ними?
«Запись 4:
Боюсь, это не простая болезнь. Необыкновенные мысли, те мысли, что блуждают по темным равнинам запредельности, оказались подобны дверям. И теперь я вижу то, чего не должен был видеть.
Прошлой ночью мне приснился престранный сон, в котором я стоял на склоне утеса. Я поднял глаза — и увидел свет. Это был чужой, неземной свет, тот его тип, который когда-то очистил Содом, Гоморру и любую грязь, которую он счел нужным удалить. Я посмотрел вниз — и увидел пустоту. Бездонную тьму из самых глубин этого мира, что пробивалась все выше и выше и поглощала все, что попадалось ей на пути. Я ощущал, что не могу пошевелиться, я знал, что становлюсь свидетелем чего-то за пределами моего маленького мира искусства. Что же достигнет меня первым? Будет это очищающий свет или всепожирающая тьма? Прежде чем я проснулся, оба они были на расстоянии вытянутой руки от моего убежища.
Я не уверен, какой смысл мне следует извлечь из моего видения, если таковой вообще имеется, но продолжу записывать свои мысли. Пока я остаюсь прикованным к постели, мне не остаётся ничего, кроме как молиться, чтобы эта болезнь поскорее закончилась.»
«Запись 5:
Похоже, молитва не помогла прекратить видения. Вместо этого мои мысли обратились в иное русло. Прошлой ночью мне приснился город с костяными башнями, весь в крови, и эта кровь, словно вода, текла по улицам. Мужчины и женщины танцевали на мостовых, смеясь, целуясь, молясь и играя, пока их беспечные лица забрызгивала кровь.
В Алагадде нет детей
В этом городе не было детей. У они никогда не имели детей. Куда подевались дети?»
«Запись 6:
Я снова вернулся в город, обнаружив себя стоящим у его врат. Желания видеть отвратительные зрелища тех, кто резвился среди крови, у меня не было, и потому я отвернулся, возвращаясь к тем странным и фантастическим равнинам.
Мне виделись невозможные вещи, преследующие меня, наблюдающие за мной, предлагающие протянутую руку, шепча обо всем, что они могли предложить. Но был и более сильный, манивший меня из потустороннего мира голос, и эти чудеса отошли на второй план.
Я увидел на холме сияющий город и понял, что это Алагадда.»
«Запись 7:
В АЛАГАДДЕ БОЛЬШЕ ВЕЩЕЙ, ЧЕМ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ЗЕМЛЯ.
В АЛАГАДДЕ БОЛЬШЕ ВЕЩЕЙ, ЧЕМ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ЗЕМЛЯ.
В АЛАГАДДЕ БОЛЬШЕ ВЕЩЕЙ, ЧЕМ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ЗЕМЛЯ.
В АЛАГАДДЕ БОЛЬШЕ ВЕЩЕЙ, ЧЕМ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ЗЕМЛЯ.
В АЛАГАДДЕ БОЛЬШЕ ВЕЩЕЙ, ЧЕМ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ЗЕМЛЯ.»
(После этой записи Гойя перестал писать полные заметки примерно на протяжении 3 недель. 27 страниц, следующих за приведённой выше записью, были исписаны неразборчивым почерком и включали алхимическую символику, а также цитаты из «Трагедии о Повешенном короле» Кристофера Марло)
«Запись 8:
После долгой болезни так хорошо снова быть на ногах и иметь возможность гулять на свежем кастильском воздухе. Усвоенный урок: сидеть на улице под проливным дождем — это не та ошибка, которую я совершу снова, да и Леокадия не позволит мне такого.
Теперь, когда мой разум очистился от ужасного тумана, я смог направить его силы на живопись. Быть может, оставшихся у нас эскудо не хватит на покупку холста, но стены послужили неплохой заменой. Лео, похоже, нравилось наблюдать, как я расписываю их пасторальными сюжетами. В этих сюжетах присутствуют определённое спокойствие и сила духа, которых не хватает портретам королей и вельмож с их отстраненными и царственными взглядами. Такое творчество даёт мне силы.
Мне следовало бы помнить о дневнике. Довольно странно, что я не прикасался к его страницам три недели.»
«Запись 9:
Это что, какая-то шутка небес? Разве Бог не был доволен моей женой, моим слухом и моей работой? Я думал, что смогу сохранить зрение или, по крайней мере, то немногое, что осталось от него, но, видимо, Он полон решимости забрать и это.
Теперь я вижу, что эти отвратительные маленькие крестьяне, от которых дурно пахнет — не более чем заплесневелые шарики краски на быстро осыпающейся стене. И как Леокадия могла подумать, что даст мне начать такой глупое дело? Как я сам мог себе это позволить?
Я должен начать сначала. Быть может, это последняя доставшаяся мне работа.»
«Запись 10:
… Ничего. Что произошло со мной? В голове будто появилась дыра, и все мои идеи, вся изобретательность, сделавшая меня директором Королевской академии, придворным художником Карла Четвертого, просто просочились наружу и растворились без следа. Сегодня у меня не вышло бы нарисовать даже тени, хоть если бы от этого зависела моя жизнь.
Возможно, так оно и есть. Может статься, моя жизнь действительно закончена, и мне ничего не остается, кроме как лечь и ждать, когда Бог заберет меня.
У меня сильно болит голова. Мне нужно отдохнуть.»
«Запись 11:
Я видел их. Каждая картина, которую я когда-либо создавал, каждое месиво красок из детства, каждый святой, король, дворянин, ангел и прекрасная леди, что когда-либо возникали в моем сознании. Они были передо мной ясны, как божий день.
Они издевались надо мной. Презирали. Я был Кроносом, дряхлой, немощной и отсталой развалиной. А они были олимпийцами: бессмертными, ужасными, прекрасными. Да, они были мною порождены, но больше они не нуждались во мне и сопротивлялись моим мольбам.
Но даже поколение Кроноса и его родители, Земля и Небо, пришли откуда-то еще. Из древних и темных пространств, из мест, которые не осмеливаешься назвать из страха, что они тебя услышат. И это нечто стало позади меня, поднялось во всей своей ужасной красоте — я не мог повернуться, ибо знал, что оно уничтожит меня, как Зевс Семелу. Но я мог ощущать его присутствие и видеть, как насмешки моих богов обращаются страхом. Теперь они умоляли меня спасти их, забрать обратно и продолжить мое великое творчество.
Они были стерты. Уничтожены, как сорванные с самого неба звёзды. А из-под земли, поднимая мою голову, явилось нечто, призванное восполнить пустоту.»
«Запись 12:
Я не могу более сказать, сплю я или бодрствую.»
«Запись 13:
Сегодня я достиг успеха. Все эти месяцы в Сордо, сводящее с ума одиночество, целые десятилетия, которые я провел, наблюдая, как моя жизнь превращается в ничто, — все вело к этому.
Всё вело к Алагадде.
Картина выскользнула у меня из головы и попала на холст. Совершенный идеал Алагадды, ставший явным. Она говорила мне во всех самых сладких словах, которые я когда-либо знал. Я чувствую, словно воссоединился со старым дорогим другом, которого мне не хватало всю жизнь. Картина дала мне новую жизнь, а взамен я создал еще десятки. Леокадия выразила некоторые опасения по поводу переполнявшей меня в течение последних нескольких недель, маниакальной энергии, но я не обращал на нее внимания. Она не видела просветления. Картина стала для меня приглашением из рук самого Посла. Я могу ступить в Алагадду, когда пожелаю, но такой шаг потребует от меня особой услуги. Это побудило меня отправиться во Францию, в место пребывания художника по имени Теодор Жерико[4]. Я следую лишь по указанному присутствием неземной силы пути, ведь нам обоим посчастливилось иметь общего покровителя в лице носителя маски Страдания.»
…
(Большое количество страниц было вырвано. Края страниц покрыты коркой не поддающегося идентификации черного вещества.)
…
«Запись 14:
Четыре долгих года. Четыре года, полных планов, утомительных собраний, речей и замыслов.
Конечно, работа еще далека от завершения. Но Теодор заверил меня, что он позаботится распространить наше маленькое движение на все уголки земного шара. В нем есть определенная искра, нечто горящее ярко и тепло, как, по моим представлениям, было во мне в молодые годы. Не сомневаюсь, что он доведет дело до конца.
Теперь, благодаря моей последней великой картине, я вернусь домой. В Алагадду.
Целую вечность я чувствовал себя парализованным, запертым в стареющем теле, пока моя жизнь медленно истекала. Но теперь я вижу, что она только началась. Мы, живые, думаем о своем бытии лишь как о том, что мы можем ощутить. К чему мы прикасаемся, что мы говорим, каждое действие, которое мы совершаем, прежде чем придет наше время возлечь в землю. Но бытие художников простирается дальше, охватывая каждое существо, власть и страну, слепленные нашим трудом. Мы продолжаем жить в умах юношей, королей и знати до тех пор, пока живо наше имя.
И благодаря этой работе я стану бессмертным. Я задаю только один вопрос тем, кто мог бы найти эти слова и поразмыслить о движении, которое мы с Теодором породили: Теперь Всё Путём?»
Примечания[править]
- ↑ Назван в честь предыдущего глухого жителя, а не в честь Гойи, вопреки распространенному мнению.
- ↑ В то время, как большинство ученых указывают на «Головы в пейзаже» как на 15-ю «Чёрную картину», экспертиза, проведенная архивистами Фонда, показывает, что она была написана в иной период времени, нежели другие.
- ↑ Служанка и дальняя родственница Гойи. Исторически об их отношениях существует множество слухов, хотя дневник, судя по всему, подтверждает платонический характер этих отношений.
- ↑ Выдающийся французский художник (1791—1824), известный своей работой „Плот Медузы“. Никакой его связи с Алагаддой отмечено не было.
