Реализм
В искусстве реализмом называют попытки правдивого изображения реальной действительности. Но поскольку все понимают при этом, что реальные люди не состоят из буковок и бумаги, красок и холста, и не имеют цифровых аналогов — речь идет не об изображении реальной жизни как таковой, а о создании у реципиента как можно более достоверной иллюзии того, что автор изображает реальную жизнь.
Откуда это пошло[править]
Сама реалистическая манера есть гибрид исторического романа в духе Скотта и барочного плутовского романа.
Если посмотреть в исторические романы что барокко, что классицизма, нетрудно убедиться, что от исторического в них только имена и география. Что «История Расселасса, принца Абиссинского», что «Царевна Вавилонская», что «Кир Великий» вообще лишены каких бы то ни было примет времени, описания обычаев, вооружений и т. п. Персонажи перемещаются из царства в царство, но везде находят всё тех же пастухов, королей, принцесс и рыцарей.
Вообще, классицизм романы не жаловал и считал сугубо низкой литературой. А романтизм предпочитал роман готический, с ужасами и тайнами и не особо интересовался, на какие доходы живут обитатели зловещего замка. Однако уже тогда в моду входят реалистические светские повести из жизни сливок общества.
Романтики начинают возрождение народной культуры. Они собирают баллады и пишут в подражание свои, собирают сказки, покупают лубочные книжки и пишут такие же, но для более образованной аудитории. Собственно, именно этим и поразил читателя Вальтер Скотт: книги про рыцарей были и до него, но Вальтер Скотт показал нам именно английских и шотландских рыцарей, сермяжных и посконных и не таких, как французские.
Собственно, реализм и соединил эту любовь к достоверности с немного холодным отстранением в духе классицизма.
Бальзак (тоже начинавший с исторических романов) заложил канон реализма. Он описывает напряжённый конфликт с участием человека определённого рода занятий и показывает, как этот конфликт зависит от прошлого замешанного в него человека. И при этом насыщает текст реальными привязками к городам, домам, улицам и персонажам других романов из цикла. И всё это отстранённым тоном, как бы намекающим, что даже если персонаж погибнет, мир от этого существовать не перестанет.
По большому счёту, приёмы реализма стоят на том, что Кольридж называл подавлением недоверия. Мы, может быть, и не верим, что могли существовать люди вроде Гобсека или Евгения Онегина. Но они настолько достоверно выписаны, что мы не сомневаемся: они могли существовать.
Именно на стыке романтических ужасов и подробностей реализма зарождается фантастика, как мы её знаем сейчас. Там подавление недоверия работает ещё сильнее. Спокойным, серьёзным тоном описываются самые невероятные события и читатель поражён: призрак старого графа так же реален, как был реален при жизни сам старый граф.
Как это происходит[править]
Искусство от самого начала проворачивает с реципиентом один и тот же номер: каждый художник описывает как объективные явления, существующие независимо от него и реципиента, так и своё субъективное восприятие этих явлений. А поскольку у реципиента уже сформировалось своё субъективное восприятие этих явлений, в сумме получается интересный стереоскопический эффект: реципиент воспринимает иллюзорный мир художника как точную «трёхмерную» копию настоящего мира. То есть, правильный реализм в искусстве прямо противоположен протокольному перечислению деталей — как и любой деятель искусства, реалист творит иллюзию, которая должна восприниматься читателем «как жизнь» — а значит, быть «более жизненной», чем жизнь.
Элементы реализма присутствуют в любом искусстве, потому что не родился ещё художник, способный измыслить нечто, начисто оторванное от реальности. Так устроен наш мозг, он воспринимает и обрабатывает именно её, родимую. Метод реализма не в том, чтобы насовать в произведение как можно больше реалистичных деталей, он в том, чтобы реципиент поверил: ему рассказали правдивую историю человека в реальных обстоятельствах.
Не врубаетесь? Давайте на пальцах. Вот я, художник, хочу увлечь вас, читателя, своим повествованием. В центре этого повествования — обычный человек, такой же, как вы. Моя задача — чтобы вы уже на второй странице/тридцатой секунде подумали: «Ёлки-палки, это же прямо как про меня!». Что я для этого делаю? Думаете, я начну повествование прямо с того, как вы просыпаетесь, идёте в ванную и чистите зубы? Возможно. А может быть, я начну с того, как вы едете общественным транспортом на работу. Или с того, как в обеденный перерыв вы топчетесь с ноги на ногу в очереди в столовую. Усекаете? Я буду описывать вас в типичных для вас обстоятельствах.
Но если я посвящу всё произведение тому, как вы двигаетесь по жизни с каждой новой минутой приближаясь к смерти, я не донесу до вас свой художественный месседж, потому что вы, зевая, захлопнете книгу/отключите видео. Чтобы этого не произошло, я, писатель, заманив вас в ловушку типичных обстоятельств, вышибаю у героя почву из-под ног при помощи какого-то события, которое в принципе может случиться с каждым из нас, но на самом деле происходит раз в жизни. Ну, два. Ну, три-четыре. Улавливаете? Я нагло подсовываю вам нетипичную ситуацию, но вы, зная, что это в принципе может случиться с каждым из нас, принимаете на веру то, что эта ситуация вполне типична.
Всё, вы готовы. Вы у меня в плену. Теперь буду делать что хочу. Теперь я буду мотать героя по перипетиям, наложение которых в реальной жизни крайне маловероятно, но иллюзия «типичности» героев и их конфликтов будет держать вас в уверенности, что «так оно и есть на самом деле».
Ну, например: в маршрутке/очереди в столовую герой встречает девушку, полумесяцем бровь. Он влюбляется, а она оказывается стервой. Я, автор, вложу в этот образ все, что я знаю о женской стервозности. Девушка объединит в себе черты нескольких стерв, встреченных мной в реальности, и ещё кое-что я добавлю от себя. Она будет концентрированная стерва, тройной перегонки, стервее не бывает. Но если я правильно дозирую этот концентрат, вы, читатель, скажете: «Какая живая стерва получилась! Ну прямо как ***!» — и назовете имя своей знакомой стервы. Потому что я, сконцентрировав в героине все, что я знаю о женской стервозности, перегнул палку, в реальности таких стерв не бывает — но я зацепил что-то из вашего личного опыта, какая-то чёрточка моей стервы совпала с реальной чертой известной вам стервы, и готово дело: вы посчитали ее живой. А если бы я попросту вставил в рассказ одну из своих знакомых стерв, вы бы сказали: «Да ну, разве это стерва, это одно название. Вот *** — это, я понимаю, стерва!»
Уловили? Чтобы образ получился реалистичным, нужно сгустить краски.
Давайте рассмотрим с этой точки зрения какое-нибудь хрестоматийно реалистическое произведение. Например, «Преступление и наказание». Автор показывает нам столкновение двух главных героев: юноши бледного с горящим взором и шлюхи с золотым сердцем. Один совершает убийство, чтобы прояснить для себя кое-какие философские вопросы, другая жертвует собой ради семьи, идя на панель, но перед сном не забывает читать Евангелие. Разве мы на каждом шагу спотыкаемся о таких студентов, одержимых философией? Разве каждая проститутка в душе — невинный цветок? Ха-ха. Но в том-то и мастерство Достоевского как писателя, что он знает: каждый из нас встречал в жизни человека, настолько мерзкого, что нам в голову приходила, как Раскольникову, мысль: мочкануть бы его — и не жалко. Каждый из нас бывал вынужден наступить на горло собственной совести, чтобы накормить семью. Поэтому мы верим в Раскольникова и Сонечку.
Именно по причинам выше, реализм (за очень редкими исключениями намеренных суровых деконструкций, реконструкций, антисюжета, антисеттинга и Эдгара По) является в первую очередь чертой писателя-профессионала и однозначно сильной стороной произведения, в котором он присутствует, ведь какое впечатление может оставить история, если в неё не получается хотя бы на мгновение поверить? Обыватель нередко путает реализм с нудятиной и бытовухой (т.е. с натурализмом), совершенно забывая, что в истории реально случались по-настоящему эпические события, и ещё большее количество вполне могло бы произойти.
Если сюжет романа пересказывать своими словами, получится надрывная романтическая драма в духе Шиллера. Но Достоевский настолько умело прописывает всю современную ему питерскую бытовуху, и так искусно погружает в нее героев, что мы ни секунды не сомневаемся в правдивости и самих характеров, и основного конфликта. Хотя надо бы.
Хронологически реализм следует за романтизмом и предшествует натурализму. Но это, вообще говоря, условно: одни и те же люди на протяжении жизни могли быть и романтиками и реалистами (например, Наше Всё) или даже на протяжении одного произведения сочетать романтические и реалистические методы (типично для Бальзака).