Американский психопат
Американский психопат (англ. American Psycho) — винрарнейший роман американского писателя Брета Истона Эллиса, полный прона, гуро и прочих прелестей жизни, иллюстрирующий, что случается с офисным планктоном, если его мечты карьериста сбываются и он перестаёт работать на дядю.
Главный герой книги, Патрик Бейтмен, доставляет несочетаемым сочетанием всевозможных лурковских типажей, включая ФГМ, ЧСВ, илитизм, ЧФ и прочую хуиту. Пожалуй, единственное заболевание, которого у героя нет — это ПГМ, герой скорее ближе к Темной Стороне, но и без религиозности.
В 2000 по роману был снят фильм, который (несмотря на то, что гуро и прон были вырезаны почти полностью) пришёлся по нраву только тем, кто книгу не читал, а значит, не представляют, насколько оные были вырезаны (хотя автором они были вставлены не только для лулзов). Также известна, как любимая книга Пола Бернардо, что вызвало немалое бурление в массах.
Сюжет[править]
В начале романа главный герой предстаёт перед нами как мечта типичного ОП и объект шлика женщин: в 26 лет является вице-президентом инвестиционного банка, закончил Гарвард, живет в одном доме с Томом Крузом, обладает отменным вкусом в одежде и еде и говорит умные вещи вроде «мы должны снизить материализм среди молодёжи». Официально трахает Эвелин — богатую ТП с не менее богатым внутренним миром, что не мешает ему периодически пользовать и другими тян, в том числе и невестой своего коллеги который, впрочем, является пидором и дрочит на Патрика. Впрочем, Эвелин почти настолько же безгрешна и активно ебётся как минимум с другим коллегой Патрика. По мере развития романа выясняется, что вице-президентом Патрик является потому, что компания чуть менее, чем полностью принадлежит его папе, а его основными обязанностями на работе являются:
- принятие пищи в элитных ресторанах Нью-Йорка с такими же вице-президентами, как и он, коих в банке очень много;
- решение кроссвордов;
- прослушивание американских певцов;
- фап на хоумвидео;
- фаллометрия с коллегами на предмет, у кого круче визитка с последующим негодованием от того, что у коллег они круче;
- принятие похвал от коллег, что у него пиздатый загар/галстук/подтяжки;
- раздача советов коллегам, какие носки правильно носить под брюки, какой ширины должны быть подтяжки и прочих, которые обязан знать уважающий себя инвестиционный банкир;
- безуспешные попытки забронировать столик в Дорсии — мегакрутом ресторане Нью-Йорка, куда даже такую илиту, как он, не пускают;
Неудивительно, что от такого сумасшедшего графика бедный Патрик потихоньку съезжает с катушек и начинает убивать всё и вся[1]. По мере увеличения количества фрагов начинает создаваться ощущение, что некоторых он убивает только в своем воображении. В итоге Патрику массовое убивание ньюёркских обывателей надоедает, и он сознается во всем своему адвокату. Однако тот нашего героя послал, сказав, что с одним из убиенных им он обедал буквально дней десять назад.
Роман завершается в очередном гламурном ресторане, где герой за вискариком решает, что это всё-таки очень сырно — быть таким, как он есть, и бормочет граничащий с шизофазией бред.
Копипаста[править]
На десерт я придумал кое-что особенное. Сегодня во время завтрака с Крейгом Макдермоттом, Алексом Бакстером и Чарльзом Кеннеди в «21» я украл в мужской уборной, когда служитель не видел, дезинфицирующий шарик из писсуара. Дома я облил его дешевым шоколадным сиропом, заморозил, а потом положил в пустую коробочку Godiva, перевязал шелковой ленточкой, и теперь, извинившись, я иду в кухню, по пути забираю сверток в гардеробе и прошу нашего официанта подать это на стол прямо в коробочке и сообщить даме, что мистер Бэйтмен звонил ранее, чтобы заказать это специально для нее. Я даже говорю ему, чтобы он положил туда какой-нибудь цветок, и даю ему пятьдесят долларов. Когда наши тарелки убраны, официант приносит это, и я поражаюсь тому, как он все обставил; он даже накрыл коробочку крышкой в виде серебряного купола, и Эвелин ахает от восторга, когда он со словами «Voi-ra!» приподнимает крышку; она тянется за ложечкой, которую он положил рядом с ее стаканом для воды (я проследил, чтобы он был пуст), и, повернувшись ко мне, говорит: «Патрик, как это мило», а я, улыбаясь, киваю официанту и жестом показываю ему уходить, когда он пытается положить ложечку рядом со мной.– Ты что, не будешь? – озабоченно спрашивает Эвелин. Она с волнением и готовностью зависла над облитым шоколадом писсуарным шариком. – Я обожаю Godiva.
– Я не голоден, – говорю я. – Обед был… сытным.
Она наклоняется, нюхает коричневый овал и, уловив слабый запах чего-то (вероятно, дезинфицирующего средства), спрашивает меня теперь уже с тревогой:
– Ты… точно не будешь?
– Нет, дорогая, – говорю я. – Я хочу, чтобы ты ее съела. Тут не так много.
Она кладет в рот первый кусочек, послушно жует, на ее лице сразу же появляется отвращение, потом глотает. Содрогнувшись, она морщится, но пытается улыбнуться, откусывая второй раз.
– Ну как? – спрашиваю я. – Ешь. Она ведь не отравлена.
Ее лицо, искаженное омерзением, бледнеет еще сильнее, как будто она подавилась.
– Ну что? – ухмыляясь, спрашиваю я. – Вкусно?
– Она слишком… – На ее лице застыла гримаса; содрогнувшись, Эвелин закашливается. – Она слишком мятная…
Она пытается признательно улыбнуться, но это невозможно. Схватив мой стакан с водой, она залпом выпивает его, отчаянно пытаясь избавиться от вкуса во рту. Заметив мой встревоженный вид, снова пытается улыбнуться, на этот раз с извиняющимся видом.
– Она просто… – вновь содрогается Эвелин, – такая мятная.
Эвелин кажется мне большим черным муравьем – большим черным муравьем, который одет в подлинного Christian Lacroix и ест писсуарный шарик, и я едва не начинаю смеяться, но в то же время мне не хочется, чтобы у нее закрались сомнения. Я не хочу, чтобы она допустила мысль о том, чтобы не доедать мочевую конфету. Но она не может больше есть и, откусив лишь два кусочка, делает вид, что насытилась, отодвигает испоганенную тарелку, и в этот момент я начинаю испытывать странные чувства. Хотя я сначала удивлялся тому, как она может это есть, но теперь это огорчает и внезапно наводит на мысль, что, несмотря на все удовольствие от зрелища Эвелин, поедающей нечто, на что мочился я и бесчисленное количество других людей, в конце концов шутка получилась за мой счет, – облом, слабое оправдание за проведенные вместе с ней три часа. Мои челюсти непроизвольно сжимаются, расслабляются, сжимаются, расслабляются. Эвелин хриплым голосом спрашивает официанта, не мог бы он принести ей таблеток для горла из корейского магазина за углом.
Первый ребенок отправляется к мусорной урне, стоящей в темном углу зала, – там притаился я. Поднявшись на цыпочки, он аккуратно опускает бумажку в урну. Я что-то шепчу. Заметив меня, ребенок остается стоять, вдали от толпы, он немного испуган, но смотрит на меня с немым восторгом. Я смотрю на него.– Хочешь… печенье? – спрашиваю я, опуская руку в карман.
Он кивает, медленно опуская головку, но прежде, чем он успевает ответить, моя неожиданная беспечность превращается в дикую волну ярости. Я выхватываю из кармана нож и быстро бью его в шею. Ошеломленный, он пятится к урне, издавая булькающие звуки, как грудной младенец. Кровь, хлещущая из раны на шее, не дает ему крикнуть или заплакать. И хотя мне хочется посмотреть, как он умирает, я толкаю его за урну, а потом незаметно смешиваюсь с толпой, трогаю за плечо миловидную девушку и, улыбаясь, указываю на пингвина, приготовившегося нырять. Позади, если приглядеться, можно увидеть за урной дергающуюся ногу ребенка. Я слежу за его матерью, которая, заметив отсутствие сына, принимается искать его взглядом по толпе. Я вновь касаюсь плеча девушки, но она улыбается мне и сконфуженно пожимает плечами, а я не могу понять почему.
Когда мать наконец замечает его, она не кричит, поскольку видит одну ногу и думает, что он играет, прячется от нее. Сначала ее лицо выражает облегчение. Подходя к урне, она воркует:
– Ты что, малыш, в прятки играешь?
С того места, где я стою, за спиной миловидной девушки, которая, как я уже понял, иностранная туристка, мне виден тот самый момент, когда лицо матери искажается страхом. Закинув на плечо сумочку, она отпихивает урну и видит лицо, полностью залитое кровью, из-за которой ему трудно моргать. Схватившись руками за горло, он слабо сучит ногами. Звук, изданный матерью, трудно описать – какое-то взвизгивание, переходящее в вопль.
После того как она падает на пол рядом с телом, несколько человек оборачиваются, я слышу свой крик, голос переполняют чувства: «Я врач, расступитесь, я врач» – и опускаюсь на колено рядом с матерью. Потом нас окружает любопытствующая толпа, я отвожу ее руки с тела ребенка, который, лежа на спине, тщетно хватает воздух, кровь выходит из шеи ровными, постепенно ослабевающими струйками, заливает рубашку поло, уже пропитанную ею. В эти минуты, пока я с благоговением придерживаю голову ребенка, стараясь не испачкаться кровью, я смутно понимаю, что если кто-нибудь вызовет помощь по телефону или здесь окажется настоящий врач, то существует реальный шанс спасти ребенка. Но этого не происходит. Вместо этого я бессмысленно держу его, а его мать (толстая домохозяйка, похоже, еврейка, которая, тщетно пытаясь выглядеть стильно, надела дизайнерские джинсы и некрасивый черный шерстяной свитер с узором из листочков) визжит. Мы с ней не обращаем внимания на хаос, на что-то кричащих вокруг нас людей – мы сосредоточились на умирающем ребенке.
Хотя поначалу я доволен своими действиями, внезапно меня потрясает печальная безнадежность: как просто и бессмысленно можно отнять жизнь у ребенка. У маленького, скрюченного, окровавленного существа, лежащего передо мной, не было никакой истории, никакого достойного прошлого, практически ничего не утрачено. Гораздо хуже (и приятнее) отнять жизнь у человека, достигшего расцвета, у человека, у которого есть семья, друзья, карьера, прошлое, – его смерть огорчит гораздо больше людей, способных на безграничное горе, чем смерть ребенка; возможно, смерть такого человека разрушит больше жизней, чем бессмысленная, жалкая смерть этого мальчика. Меня автоматически охватывает почти непреодолимое желание зарезать и его мать, бьющуюся в истерике, но мне удается всего лишь сильно ударить ее по лицу и заорать, чтобы она успокоилась. Никто не посмотрел на меня неодобрительно. Я смутно понимаю, что теперь комната освещена, где-то открыли дверь, появились работники зоопарка, охранники, кто-то – один из туристов? – фотографирует со вспышкой, за нами в бассейне охуевают пингвины, в страхе колотясь о стекло. Меня отталкивает полицейский, хоть я и говорю ему, что я – врач. Мальчика вытаскивают наружу, кладут на землю, снимают с него рубашку. Он хватает воздух, умирает. Мать приходится держать.
Я опять заставляю их ласкать друг друга, но, кажется, это меня уже не заводит – я думаю только о крови, о том, как будет смотреться их кровь, и, хотя Торри знает, что делать, как лизать пизду, мне это уже не интересно, я отталкиваю ее от Тиффани и начинаю сам лизать и кусать розовую, мягкую, влажную вагину, а Торри садится Тиффани на лицо и ласкает свой клитор. Тиффани жадно лижет ее пизду, влажную и блестящую, а Торри протягивает руки вниз и ласкает большие твердые груди Тиффани. Я начинаю кусаться сильнее, вгрызаясь зубами в пизду Тиффани, и она напрягается, и я говорю:– Расслабься.
Она начинает визжать, пытается отодвинуться и кричит, когда мои зубы вонзаются в ее плоть. Торри думает, что Тиффани кончает, и плотнее прижимается к ее лицу, приглушая ее крики, но, когда я смотрю на Торри – кровь течет у меня по лицу, изо рта торчат куски мяса и волосы, кровь из влагалища Тиффани хлещет на постель, – я чувствую, как в ней пробуждается страх. Я ослепляю обеих перечным спреем, а потом вырубаю рукояткой пневматического молотка.
Торри приходит в себя и понимает, что связана и лежит навзничь на кровати, свешиваясь с края, а ее лицо все в крови, потому что я отрезал ей губы ножницами. Тиффани, связанная шестью парами подтяжек Пола, лежит на другой стороне кровати, она стонет от страха, почти полностью парализованная жестокой реальностью. Я хочу, чтобы она видела, что я буду делать с Торри, и поэтому поворачиваю ее так, чтобы она не могла отвернуться. Как обычно, я пытаюсь понять, что испытывают девушки, и снимаю их смерть на видео. С Торри и Тиффани я использую ультраминиатюрную камеру Minor LX, которая снимает на пленку 9,5 мм: линзы 15 мм f/3,5, экспонометр, встроенный фильтр нейтральной плотности, тренога. Чтобы заглушить крики, я поставил в портативный CD-плеер на тумбочке у кровати компакт Traveling Wilburys.
Я начинаю с того, что слегка освежевываю Торри. Я делаю надрезы острым столовым ножом и срезаю куски плоти с ее ног и живота, а она в это время кричит и просит меня о пощаде высоким тонким голосом. Я надеюсь, что она умная девочка и понимает, как ей повезло, ведь ее наказание будет гораздо легче того, которое я приготовил для второй девушки. Я продолжаю брызгать на Торри перечным спреем, потом пытаюсь отрезать ей пальцы ножницами и наконец поливаю кислотой ее живот и гениталии, но она никак не умирает, так что я решаю зарезать ее и вонзаю нож ей в горло, лезвие случайно вонзается в шею слева, натыкается на кость, и я останавливаюсь. Тиффани смотрит на все это, а я в конце концов отрезаю Торри голову – потоки крови разбрызгиваются по стенам и даже по потолку. Поднимая вверх голову Торри как победный трофей, свободной рукой я беру свой член, посиневший от возбуждения, и, пригнув ее голову к своим бедрам, заталкиваю член ей в рот и ебу ее до тех пор, пока не достигаю оргазма и не выплескиваю сперму ей в рот. Я так возбужден, что и после того, как кончил, могу ходить по комнате с головой Торри, висящей у меня на члене, – она теплая и кажется мне почти невесомой. Какое-то время это меня забавляет, но мне необходим отдых, так что я снимаю голову, кладу ее на шкаф из дуба и тикового дерева, а потом сажусь в кресло, обнаженный, весь в крови, включаю телевизор, смотрю канал «Эйч-би-о», пью «Корону» и жалуюсь вслух на то, что Оуэн не успел обзавестись домашним кинотеатром.
Позже – теперь – я говорю Тиффани:
– Я тебя отпущу… ш-ш-ш… – и нежно глажу ее по лицу, оно скользкое от слез и перечного спрея, и меня обжигает мысль, что у нее в глазах действительно загорелась надежда, но потом она видит у меня в руке зажженную спичку, я ее вытащил из коробка, который мне дали в баре, где мы пили в прошлую пятницу с Робертом Фарреллом и Робертом Пречтером.
Я подношу спичку к ее глазам, она инстинктивно их закрывает, я опаляю ей ресницы и брови, а потом достаю зажигалку Bic и подношу ее к глазницам, руками придерживая веки, чтобы глаза были открыты, я обжигаю палец, но держу зажигалку до тех пор, пока глазные яблоки не лопаются. Пока Тиффани еще в сознании, я переворачиваю ее, раздвигаю ягодицы и вбиваю вибратор ей в анус, используя пневматический молоток. Потом я снова переворачиваю ее – она вся обмякла от страха, – срезаю ей губы и расширяю отверстие электродрелью с массивной насадкой. Она трясется, очевидно пытаясь протестовать, а когда я наконец остаюсь доволен размером отверстия, ее рот выглядит как большой красно-черный тоннель, в котором виднеются перекрученный язык и поредевшие зубы. Я засовываю руку ей в глотку, пока она не исчезает там по запястье, – голова Тиффани непроизвольно трясется, но она не может укусить меня, потому что электродрель выбила ей большинство зубов, – хватаю все вены, которые проходят у нее в горле, как трубы, тяну их пальцами и, когда у меня в руке оказывается достаточно крупный пучок, вытягиваю их через рот, резко дергаю и тяну до тех пор, пока ее шея не исчезает. Кожа натягивается и лопается, однако крови почти нет. Почти все вены, проходящие в шее, включая яремную вену, свисают теперь у нее изо рта, а тело бьется в судорогах, она напоминает мне таракана, который перевернулся на спину и теперь не может подняться, она трясется, ее вытекшие глаза стекают по лицу, смешиваясь с перечным спреем. Быстро, чтобы не терять времени, я выключаю свет, и, перед тем как она умирает, я разрываю ей живот голыми руками. Не знаю, что я там делаю, но у меня под руками все хлюпает, а сами руки покрыты чем-то горячим.
Отходняк. Никакого страха, никакого смущения. И нет времени здесь рассиживаться, сегодня у меня еще много дел: надо вернуть кассеты в видеопрокат, зайти в спортзал, на Бродвее идет новый английский мюзикл, на который я обещал сводить Жанетт, надо где-нибудь зарезервировать столик. То, что осталось от обоих тел, уже начинает коченеть. Часть тела Тиффани – кажется, это она, хотя мне теперь сложно различить, кто есть кто, – как-то просела, и теперь из того, что осталось от ее живота, торчат ребра, которые проткнули ей грудь. Большинство ребер сломано. Голова прибита к стене, отрезанные пальцы образуют некое подобие хоровода вокруг CD-плеера. У одного из тел – того, что лежит на полу, – опорожнился кишечник, оно покрыто следами зубов. Я погружаю руку в желудок одного из тел, набираю крови и пишу на стене в гостиной: Я ВЕРНУЛСЯ, а под ними рисую жутковатую картинку, похожую на…
Однако[править]
Людей (?) дочитавших до этого места (конец книги) и хоть что-то в ней понявших — чуть меньше, чем живущих на Новой земле, потому что для истинных фанатов гуро «Смысл» после лоботомии не имеет смысла, а у остальных нет времени на осознание «Смысла» книги, ибо они, общаясь с ихтиандром после главы с человеко-обедом, напрочь забывают смысл литературного приема «гипербола».
На самом же деле[править]
Всё объясняется афтаром (точнее, тем, в каком состоянии он это писал):
Поняв наконец, к своему ужасу, чего хочет от меня мой герой, я сопротивлялся как мог, но роман силой продолжал писать себя сам. У меня случались многочасовые провалы, и, очнувшись, я обнаруживал накарябанные десять следующих страниц. Я пришёл к выводу – и не знаю, как выразить это иначе: роман хотел, чтоб его кто-то написал. Он развивался сам, и его абсолютно не волновало, что при этом чувствую я. С ужасом я наблюдал за своей рукой, ручка вела её по жёлтым разлинованным листам, на которых я писал черновик. Книга вызывала у меня отвращение, и мне претила честь её создателя – лавры нужны были Патрику Бэйтмену. Как только роман напечатали, мне показалось, будто он вздохнул с облегчением и, что еще гнуснее, с удовлетворением. Он перестал являться после полуночи, бесцеремонно преследовать меня во сне, и я сумел наконец расслабиться: собираться с духом для его ночных визитов больше не требовалось.
Однако автор на этом не остановился и вскоре его рука написала еще один подобный шедевр — «Гламорама», столь же полного расчленёнки, элитизма, снобизма, прона, дорогих марок из 90-х, наркотиков, галлюцинаций, а также добавившим в солянку террористов, топ-моделей, массовые убийства, пытки и прочий винрар. Гламорама вполне себе ничего и продолжает дело предшественника по части «богатая элита = циничные снобы-бездельники».
Экранизация[править]
В 2000 году вышла экранизация данного романа. Как уже упоминалось, в фильм не вошли чуть менее, чем все сцены с гуро и проном. Кроме этого, многие сцены в фильме встречаются совершенно не в тех местах, чем в романе, но это не мешает фильму доставлять. Воспринимайте фильм как занятный ремикс книги, и будет вам счастье, учитывая, что Бейл отлично воспроизводит внутренние монологи Патрика.
Меметичность[править]
На имиджбордах имеет хождение макро с надписью Check 'Еm, где изображён указывающий на проигрыватель киношный Патрик, который отвлекает этим жестом внимание Пола перед невозбранным убиением. Форсед-мем также имеет название Dubs Guy и использовался изначально гетоёбами Форчана, пытающимися предсказать окончание своего поста на дабл, что нередко ставило их на путь семёнства. Впоследствии мем прижился, был подхвачен анонами с других борд и теперь используется по поводу и без повода, когда употребивший макро просто хочет обратить внимание на какой-либо интересный пост.
Расовый валлиец Кристиан Бэйл в роли Патрика
Результат ББПЕ
Примечания[править]
- ↑ хотя мимоходом упоминаются изнасилованная ГГ в 14 лет няня и расчленённая им студентка в Гарварде.
